Дирижёр и художественный руководитель академического камерного оркестра «Musica Viva», профессор Московской консерватории, виолончелист и пианист Александр Рудин — о молодежи, работе с оркестрами и неизбежности компромиссов.
— Александр Израилевич, как Вы относитесь к интервью с деятелями искусства? Вы не приверженец той точки зрения, что за художника должны говорить его произведения — без дополнительных пояснений и комментариев? Читаете ли Вы сами интервью своих коллег?
— Я считаю, что действительно содержательных интервью очень мало. И это происходит по вине обеих сторон: и спрашивающего, и отвечающего. Для хорошего интервью между собеседниками должна возникнуть некая искра, а для этого нужно, чтобы все совпало. Интервьюируемый должен быть интеллектуально богат и наполнен — чтобы ему было что сказать, чтобы он умел облекать свои мысли в слова; возможно, у него должна быть определенная аура…
Я редко читаю интервью, но среди них попадаются и хорошие. Чаще всего интервью сводятся к формальной стороне дела.
— Что мы все недавно наблюдали…
— Что касается этой истории с Плетневым.. Мне стало грустно не из-за ответов Плетнева или самого этого разговора, меня расстроило, что тысячи людей вместо того, чтобы заниматься делом, читать книги, ходить гулять или заниматься спортом тратят свое время на обсуждение такой ерунды.
Несколько человек — в общем-то, вполне культурных и неплохо образованных — прислали мне это видео. Ну и что тут можно обсудить? Действительно, в провинции могут задавать разные вопросы, и Плетнев имел право так отреагировать — или не имел права… Михаил Васильевич — выдающийся музыкант, и это главное, что надо принимать во внимание.
Случившееся не стоит обсуждать, надо заниматься своим делом. Это событие не стоило такого внимания вообще.
— «Событие» из этой истории сделал Facebook.
— Facebook… В нем стоящего — процентов 15, а все остальное — мусор. И мы все потребляем этот мусор, им питаемся и деградируем.
— Насколько для вас важно живое общение, разговор с человеком? Или Вам достаточно общения посредством музыки?
— Важно. Но это примерно та же история, что и с интервью: и то и другое подразумевает наличие собеседников, которые подходят друг другу.
Общение — это прекрасно, если тебе и твоему визави есть что сказать, если вы оба умеете слушать друг друга — что очень важно, но, к сожалению, встречается редко. Не всегда получается то общение, которого бы хотелось.
— Из-за внутренних причин?
— И внутренних, и своих, субъективных, и объективных; мало таких людей, с которыми можно найти общий язык. Лично для меня вербальное общение носит интимный характер, потому что я в принципе необщительный человек, и если я вступаю с кем-то в разговор, мне бы хотелось общаться с приятными людьми, с людьми, которые могут мне что-то дать, с которыми я настроен на одну волну. А это, согласитесь, случается не так часто — если говорить честно.
— Как вы считаете, слова, по большому счету, играют роль в отношениях между людьми, они что-то решают? Возможно, слова — это только повод и декорации?
— Слова, конечно, что-то решают, но они не единственный фактор. Есть неуловимые химические принятия или непринятия, совпадения/несовпадения — и они бессловесные. Эти моменты, я думаю, самые главные. Но людям все-таки нужно общаться, поэтому они облекают свои мысли в слова, при этом смысл сказанного невольно камуфлируется и искажается.
— Мысль изреченная есть ложь.
— Да. Наши слова не полностью передают наши мысли. И вот здесь очень важно, чтобы слова не мешали человеку, с которым мы разговариваем, нас правильно понять. А это правильное понимание кроется как раз-таки не в словах, а в каких-то флюидах.
— Как Вы считаете, люди вживую стали общаться меньше, чем 20-30 лет назад?
— Я думаю, что больше. Мне кажется, у людей много лишнего общения. Возможно, я не прав, но считаю, что сейчас есть дефицит глубокого общения, а недостатка в поверхностном общении нет. Мы очень много болтаем друг с другом, и этой болтовни больше, чем было раньше — по объективным причинам: мы стали более социальны, мы все время окружены какими-то шумами, в том числе словесными, все время кто-то что-то говорит, при этом еще и быстро.
Нам надо все успеть: и пообщаться, и поделиться соображениями. Facebook — это ведь тоже разговор.
— В этом круговороте репетиций, гастролей, различных «шумов» как Вы расставляете свои приоритеты?
— Да у меня приоритетов никаких нет. Как идет — так и идет.
— Интересно. А работа?
— У меня нет «работы», у меня есть дело, которым я занимаюсь — очень давно и по сей день. Я не совсем рассматриваю его, как работу, хотя оно приносит деньги, на которые я живу. Я никогда не использую слово «работа» по отношению к своему занятию; я не иду на работу — я иду на репетицию, я иду на концерт.
Если говорить о приоритетах… К сожалению, иерархия приоритетов у меня не выстроена, ее не существует.
— Мы записываем интервью после Вашей репетиции с оркестром Musica Viva. За долгие годы работы Вы научились бороться с внутренним недовольством, возникающим после неудачной репетиции?
— Бороться сложно, потому что это, на мой взгляд, не совсем рационально. Здесь, как мне кажется, очень много необъяснимого. Некоторые считают, что чем больше репетировать и работать, тем лучше результат, что количество переходит в качество. У меня так не работает, у меня нет такого прямого конвертера. Поэтому если что-то не получается, я просто надеюсь, что в следующий раз получится. Даже сегодняшняя репетиция: что-то было лучше, что-то — хуже.
Наверное, это естественный процесс: не бывает такого, что все хорошо, и что все плохо — тоже не бывает (улыбается). Очень важна самоконцентрация: когда ты настроен, процесс идет лучше. Без концентрации и воли шансов на хорошую репетицию и концерт становится меньше.
— За годы руководства Musica Viva у Вас выработался собственный критерий, по которому Вы отбираете музыкантов в свой коллектив? Что для Вас важнее в этом отборе: профессиональные качества музыканта или человеческие?
— Если музыкант приходит играть впервые, я же не знаю его, как человека, я могу оценивать его только по внешнему облику. Да, что-то чувствуется.. а что-то и нет.
Конечно, по одежке встречают — если под «одежкой» понимать какие-то внешние проявления, повадки, слова, произносимые человеком. Если человек мне явно неприятен, я его не возьму, даже если он и хорошо играет.
— Все-таки творчество основано на некоем флюиде, химии между людьми.
— Да, безусловно.
— Вы разделяете личность человека и его талант?
— Я думаю, что многие выдающиеся личности обладали весьма сомнительными человеческими качествами.
— В Вашей карьере были моменты, когда приходилось выбирать: работать с «талантливым негодяем» или порядочным, но менее талантливым музыкантом?
— В нашей жизни это происходит постоянно. Это даже не выбор… Если говорить коротко, в разных жизненных ситуациях и обстоятельствах приходится играть и с талантливыми, и с неталантливыми, и с плохими людьми — и с хорошими. Конечно, игра с прекрасным, и при этом — талантливым человеком доставляет большое удовольствие. Но бывает множество случаев, когда человек и как музыкант весьма посредственен, и его личные качества не вызывают доверия. Вот это — самое печальное (улыбается).
Бывает все что угодно. Не всегда ты можешь выбрать, поэтому делаешь то, что должен делать — или вынужден. Не всегда же судьба посылает удовольствие общения с такими людьми, как Эмин Мартиросян.
Но даже в самых неудобных ситуациях ты все равно находишь с другими исполнителями что-то общее через музыкальный язык.
В каком-то смысле нам, музыкантам, повезло: наш язык — космополитичный, неуловимый. Через музыку можно косвенно взаимодействовать с человеком, который тебе не нравится — это смягчает, микширует какую-то разность или взаимонеприятие. Думаю, в музыке прийти к общему знаменателю проще, чем, например, в театре, где все выражается в словах. Хотя, возможно, я и не прав.
— Вы могли бы назвать такое положение вещей компромиссом?
— Конечно.
— Часто ли Вам приходится идти на компромиссы?
— Мне кажется, наша жизнь целиком состоит из компромиссов. Вы с собой всегда согласны? Я с собой — нет.
— А на компромиссы с собственным коллективом?
— С артистами — да. Точнее сказать, у нас есть негласная договоренность, по которой мы ищем общее решение — если это можно назвать компромиссом.
Если говорить о компромиссе вроде: «Я не хочу делать это, но если мне много заплатят, то сделаю» — я стараюсь избегать таких вещей. Случалось пару раз (думаю, такое бывало у всех), когда я шел на поводу и делал то, что в творческом плане мне было очень неприятно. И мне очень стыдно за это.
— Вы руководите камерным оркестром Musica Viva с 1988 года — то есть почти 32 года. Как не утратить чувства влюбленности в коллектив и его музыкантов?
— За 32 года ты и сам очень меняешься, мы все меняемся; в коллектив приходят новые люди.
Влюбленность… у меня нет влюбленности в оркестр. У меня есть очень хорошее, доброе отношение к коллективу, мы делаем какие-то уникальные вещи, у нас есть взаимное уважение. А есть ли у нас влюбленность — я уж не знаю. Не могу я всех любить (улыбается).
— Александр Израилевич, без каких качеств, на Ваш взгляд, даже самый хороший музыкант, получивший образование дирижера, дирижером считаться не может?
— На этот счет у всех разное мнение. Поскольку непосредственно сам дирижер звуков не производит, тут поле для спекуляций: одни считают так, другие — иначе.
И потом: все-таки дирижер — фигура не только художественная, но и социальная — тем более в наше время. Это и администратор, и отец родной, и исправитель наказаний (смеется), можно очень долго перечислять. Профессия дирижера включает в себя множество качеств, и далеко не все из них имеют отношение к музыке.
Если говорить о дирижере как о руководителе коллектива, проводнике, который заряжает и «заражает» других музыкантов — это совсем другое. Если говорить о сугубо музыкальной плоскости, думаю, это такой таинственный дирижерский комплекс, включающий в себя умение увлечь и убедить своих коллег-музыкантов в своей трактовке, в ее правильности, увлечь коллектив своим интересом к сочинению.
Кстати говоря, есть очень много хороших дирижеров, которые мало разговаривают; случается, мешает языковой барьер. Тем не менее люди понимают друг друга и играют. Неуловимые флюиды, исходящие от дирижера к музыкантам и обратно — это и есть самое главное.
И, конечно, у дирижера должны быть идеи, он не метроном, отбивающий такт. Этот человек должен «завязывать» музыкальные ткани. Помимо того, что дирижер, безусловно, человек знающий, образованный, умный, культурный — важно не только это. В нем должно быть что-то… отчасти потустороннее, демоническое. Дирижер должен объединять всех волей, в нем должна быть воля собирать воедино замыслы многих людей.
— Вам комфортнее, когда оркестр уже «приручен» Вами, или когда Ваши музыканты выдают нечто, чего от них не ждешь?
— В последнее время мне комфортно и с другими оркестрами. Я довольно много гастролирую — в основном с большими оркестрами, и мне как-то удается найти общий язык с людьми. Мне очень приятно появляться в других коллективах, узнавать новое.
И потом — я не дрессировщик, мне никого приручать не надо (улыбается). Если люди принимают то, что я от них прошу и им предлагаю (обычно так и бывает), я очень рад, что так счастливо складывается. В основном люди воспринимают то, что я делаю.
К примеру, в декабре 2019 года я выступил с МГАСО под управлением Павла Когана. С этим оркестром я почему-то несколько лет не играл, а недавно у нас было 2 концерта. В сентябре дирижировал с ними — и мне очень понравилось. У них обновился состав, много молодежи.
Оркестр произвел на меня очень положительное впечатление. Они хотят играть, хорошо слушают — и не просто слушают, а воспринимают. Такое же ощущение у меня было, когда я пришел к ним в качестве солиста. Очень приятные впечатления.
По-моему, у музыкантов налажен хороший контакт с руководителем, Павлом Леонидовичем. Работа с этим оркестром стала для меня приятным открытием, у коллектива есть свое лицо.
Александр Рудин выступит с МГАСО и Павлом Коганом
— Когда начинаете работать с новым оркестром, в большей степени рассчитываете на профессионализм или на те самые флюиды, которые возникают между дирижером и музыкантами?
— Химия — это что-то, что попутно возникает — или не возникает. Когда мы начинаем репетировать, я стараюсь обозначить свою линию, свою концепцию, приоритеты. Если повезет, флюиды или химия возникают сами собой, но нельзя на них ориентироваться и вообще рассчитывать: это либо есть, либо нет. Если есть — хорошо, если нет — значит, нужно репетировать и договориться.
— В Москве, где такое количество различных оркестров, за счет чего ведется «битва за зрителя»: интересные программы, реклама, маркетинг, приглашенные солисты?
— Все названное: солисты, дирижеры, близость к фондам, бюджетам… Здесь все.
— Можно сказать, что на сегодняшний день, когда реклама и маркетинг оккупировали почти все, большая надежда — на проницательность и вкус зрителя?
— Потому что очень много всего. Хочется применить слово «раньше»: раньше народ был беднее, обделеннее информацией, но более адекватен в смысле излишнего потребления всякой желтизны. Сейчас же столько лишней, ненужной информации вокруг.
Насчет проницательности вы правильно сказали, но надежды на проницательность публики… немного. Аудиторию надо воспитывать, должна быть какая-то программа, культурная и музыкальная политика, которой у нас, в общем-то, совсем нет.
— Кто должен заниматься этой политикой?
— Думаю, этим должны заниматься на высоких уровнях. Но ожидать, что это будет хорошо, тоже не приходится. Наверняка выявятся какие-то личностные моменты, кого-то будут проталкивать — собственно, как это сейчас и происходит.
Очень неравномерное, несправедливое отношение к нашему полю искусства, очень избирательное — действуют двойные стандарты, огромное значение имеет приближенность к власти. Это все очень печально. Да, музыкальная политика должна бы быть абсолютно беспристрастной, но в условиях нашей российской культуры и ее традиций этого ожидать трудно.
Опять же — раньше: раньше во многом приходилось очень тяжело, но все же было много хороших моментов. Как пример — в концертах регулярно исполняли современную музыку советских композиторов. Сегодня за границей исполняют современную музыку, в их государственных оркестрах есть какая-то квота на ее исполнение. Это тоже часть культурной политики: пропаганда хороших, здоровых — повторюсь — здоровых — образцов современного искусства.
У нас все очень искажено, деформировано; кто-то поддерживается государством, кто-то — нет, и не потому, что один лучше другого. Конечно, огромное значение имеет конформизм: если ты вошел в нужную струю, тебя будут поддерживать, а если ты просто занимаешься своим делом и не тусуешься в нужных компаниях, тебя поддерживать не будут. Но ведь это неправильно.
— По Вашему мнению, классическая музыка должна бороться за свою аудиторию, или в этой гонке за публику классические концерты могут привлечь случайных людей?
— Музыка сама не может бороться, могут бороться люди. Конечно, за аудиторию надо бороться, но это очень сложно. Мы все — исполнители, концертирующие музыканты, оркестры — боремся за своего зрителя. Иначе как? И так, к сожалению, это нужно очень малому количеству людей.
Непонятно, что вообще будет с классической музыкой, в каком виде она будет существовать. Если изучить абонементы, классической музыки в чистом виде очень мало, заметно очень сильное взаимопрониковение жанров, уклон в неакадемическую, неклассическую музыку — что, может быть, и неплохо, но это говорит о том, что вся деятельность меняется, а куда все это пойдет, я совершенно не понимаю. Но бороться за то, чтобы люди узнавали, интересовались, приходили, конечно, надо. В этом вопросе могли бы помочь СМИ, но у них другие задачи и интересы.
— Вы ведь еще и преподаете в Московской консерватории.
— Очень мало. Это самая незначительная часть моей деятельности.
— Что Вам дает педагогика?
— Хороший вопрос, я и сам пытаюсь на него ответить (смеется).
— Возможно, Вы черпаете от молодежи энергию?
— Это как раз не так принципиально. Да, попадаются очень приятные, хорошие студенты. Я преподаю камерный ансамбль, я в курсе того, как сегодня играют молодые люди в Московской консерватории.
— И как они играют?
— Очень по-разному. Есть студенты, которые блестяще играют и вообще необыкновенно одарены. К сожалению, много людей мало одаренных либо очень плохо подготовленных — и меня, надо сказать, это поражает. В частности, меня поражает сам факт, что такие люди встречаются в Московской консерватории. Такого быть не должно. Мне кажется, в таких заведениях, как Московская или Санкт-Петербургская консерватория, Академия имени Гнесиных все-таки должны учиться только очень достойные люди.
Но здесь есть проблема — самоокупаемость. Большое количество иностранцев — разного уровня подготовки — учатся платно. Эти вопросы не решаются, и я считаю, в этом есть проблема.
К сожалению, иногда непонятно, как люди попадают в консерваторию. Здесь свою роль играют и отношения с педагогами до поступления — не те отношения, которые должны быть; интерес педагогов — не тот, который должен быть.
Ко всему прочему, вопрос нагрузки: педагогов много, им нужны студенты, надо кого-то учить. И почему эти педагоги преподают, а другие не преподают? Такой узел… я бы не хотел оказаться на месте администрации и заниматься этими вопросами, если, конечно, сама администрация этим занимается.
В общем, множество вопросов, которыми я в принципе не очень интересуюсь. Все-таки педагогика не самое главное мое занятие.
— А если говорить о молодежи, с которой Вы знакомы ближе — молодежи оркестра Musica Viva.
— Наш коллектив стал старше. У нас было много молодежи какое-то количество лет назад, но так как в оркестре небольшая текучка, молодежь повзрослела вместе с коллективом.
Конечно, молодые люди всегда привносят свежесть, новые краски, новое видение — особенно, если человек стоящий. У молодежи есть интерес к жизни, к музыке. С возрастом многое забывается, покрывается слоем грязи, пыли, ненужных традиций, усталости.
— С какими иллюзиями молодости Вы расстались?
— Не могу сказать, что у меня были какие-то иллюзии, но очень давно я расстался с мыслью о том, что люди получают что-то по заслугам. Наблюдая за происходящим, я вижу, что успех, карьера строятся не на профессионализме и способностях, а на каких-то личных качествах человека. Вот мы такие одаренные, много и усердно работаем, мы растем, получаем это и вот это, все идет по плану — ничего подобного; я давно понял, что это так не работает.
К сожалению, блестящее владение инструментом, высочайший профессионализм — не главные обстоятельства для получения хорошего места работы. Я наблюдаю это и по своим студентам. И так во многих сферах. Все-таки большое значение имеет не одаренность и профессионализм, а сила личности.
— Personality.
— Personality, да. Убедил кого надо, поговорил с кем надо — повезло. Но все равно нужно стремиться к тому, чтобы делать свое дело хорошо — в любом случае.
— Удается ли Вам с Вашим графиком выступлений, гастролей и репетиций посещать концерты?
— Не могу сказать, что делаю это регулярно, но я, конечно, стараюсь. Часто собственные концерты совпадают с интересными чужими концертами, да и, честно сказать, порой бывает лень — это неправильно. Конечно, есть исполнители, на которых я удовольствием ходил, с кем-то из них мне посчастливилось играть.
— В отношениях артистов и публики кто, на Ваш взгляд, диктует правила игры? Кто от кого больше зависим?
— Артисты от публики, конечно, очень зависимы.
— Согласитесь, personality артиста играет немалую роль: оно убеждает, что именно на этого музыканта надо прийти.
— Что надо прийти и что надо это слушать, именно это, а не то. С другой стороны, артисты на публику оказывают магическое действие. И здесь тоже много спекуляции.
Есть медийные личности, оказывающее влияние именно своей медийностью. Люди видят их в ящике и поэтому очень хотят увидеть вживую, в зале. Но ведь это некоторый обман, эта магия создана искусственно. Если говорить о настоящей магии, вспоминаются истории о Паганини и Листе — эти истории ведь не с пустого места возникли. Над этими гениями витал некий ореол.
— Этот ореол можно искусственно создать?
— Думаю, что настоящий ореол — все-таки нет; а такой, который многие принимают за настоящий — да, и таких примеров масса. Были музыканты, вокруг которых создавалась — частично искусственно — некая легенда, и потом они уже сами играли в эту игру. Нужно быть очень проницательным человеком, чтобы различить настоящий ореол от ненастоящего.
Думаю, что художники, исполнители высочайшей пробы — как, например, Рахманинов, — обладали настоящей магией, которую нельзя было не заметить. Не знаю, был ли у Сергея Васильевича ореол, но от таких людей зависит музыкальное искусство, аудитория, и не только.
А ведь многие известные люди окружены какой-то скандальной славой, но не оставляют после себя никакого следа. Нельзя однозначно ответить, кто от кого больше зависим: публика от артистов или артисты от публики. Безусловно, это взаимосвязано.
— Для Вас важно оставить после себя след в музыкальном искусстве?
— Я уже оставил. Я довольно рано начал делать записи, записал около 50-ти дисков. Я много записывался и как виолончелист, много и оркестровых работ. Так что в этой музыкальной кладке и мой кирпичик есть (улыбается). Конечно, остались сочинения, которые очень бы хотелось записать. Но это личное.
Беседовала Татьяна Плющай.
Источник: https://www.classicalmusicnews.ru/interview/alexander-rudin-2020/
