Виолончелист Федор Амосов — о Конкурсе имени Чайковского, патриотизме и утраченных ценностях.
— Федор, какое послевкусие оставил в Вас прошедший Конкурс Чайковского?
— Не вдаваясь в подробности, можно сказать только одно: у меня было впечатление, что я играл на иностранном конкурсе, на котором русским не рады. Никогда в истории не было такого, чтобы на русском виолончельном конкурсе был только один член жюри, представляющий Россию. Только один — это абсолютно беспрецедентно. О чём вообще после этого можно говорить?
— Каков уровень сегодняшней российской виолончельной школы?
— Уровень российской виолончельной школы пока жив, но вряд ли надолго. Ушло или уходит поколение настоящих профессионалов, настоящих педагогов.
Все трое из моих коллег, представляющих Россию, поймали этих маститых профессионалов уже на излете. Я, как человек постарше, увидел и услышал настоящих профессоров — но это время ушло, и если не принимать срочных мер и не остановить непонятную мне эмиграцию кадров, мы можем столкнуться с серьёзной проблемой.
— Россию представляли 4 человека, из которых в стране, кажется, проживаете только Вы.
— Ещё раз повторюсь: я за то, чтобы люди имели всесторонний опыт, но тогда вы должны честно писать, где вы живёте в настоящий момент, какие страны представляете. Можно написать две страны, наконец. Да, все они учились в России до этого, в юности, но не в настоящий момент.
Я живу в России уже больше 5 лет и представляю исключительно интересы своей страны.
— Не задавались вопросом, почему в нынешнем конкурсе сложилась такая ситуация?
— Возможно, это связано с тем, что происходит определенный слом, переход поколений. Я представляю одно поколение, другие мои коллеги – соотечественники – другое.
Мое поколение довольно успешно в плане виолончелизма, а дальше наблюдается определенная пространственная пустота. Ведь не бывает такого, чтобы каждое поколение давало большое количество музыкантов.
И потом: это связано, прежде всего, с демографией 90-х годов, в сложившейся ситуации отражается и демографическая проблема. С второй половины 1980-ых до 1991 года случился резкий бум рождаемости, а потом — провал. У пианистов это не так заметно, потому что их в принципе существенно больше, а вот на виолончелистах это проявилось. Поэтому это грустно.
— По моим личным наблюдениям — возможно, я ошибаюсь, — многие молодые и даже юные российские музыканты настроены на дальнейшее получение образования и жизнь за границей. Что Вы думаете по этому поводу?
— Это катастрофа. Я тоже уезжал, я тоже учился за границей. Но никогда, участвуя в международных конкурсах в России, я не представлял Россию, не находясь в этой стране, не живя в ней.
Абсурд ситуации заключается в том, что на Конкурсе я был единственным виолончелистом, представляющим Россию и при этом живущим в ней. Мне за державу обидно, за Родину.
Многие мои коллеги, «представлявшие» Россию, на самом деле не совсем ее представляли, они представляли себя: индивидуализм стал во главу угла.
Для меня Россия — это не только страна, это в широком понимании все то постсоветское пространство, пространство бывшей Российской Империи, это наша земля. Какие бы политические события ни происходили, все равно, так или иначе, мы находимся в этом пространстве. Эта культура, это пространство не может исчезнуть за 20-30 лет.
Почему ребята уезжают? Они почему-то думают, что там будет лучше, легче.
Во-первых, не будет легче; во-вторых, вряд ли будет лучше. Я достаточно много прожил не в России, и могу сказать: нигде не лучше, если ты не можешь себя устроить, не можешь себя реализовать.
К тому же надо чётко осознавать, что рано или поздно возникает вопрос в самосознании человека: а кто ты в этой культуре? Что ты представляешь? Что ты есть в европейской, американской, азиатской культуре? Кто ты? Очередной ванька-встанька, медведь в ушанке с балалайкой и бутылкой водки на перевес?
Получается, что ты играешь на стереотипах, и вписываешься в роль «медведя», что ты теряешь свою Родину, теряешь свою личность, свою землю, корни. Я не хочу сказать, что это предательство, это поиск себя. Человек должен пройти через поиск себя — я прошел, прошёл и вернулся. Я понял, что хочу жить в этой стране, хочу пытаться сделать мир вокруг себя лучше.
Понимаю, что это очень громкие слова, но это то, что я пытаюсь сделать. Не только на уровне искусства, но и на уровне каких-то элементарных бытовых вещей: собирать мусор у своего дома, формировать благоприятное пространство вокруг себя и представлять свою страну, свою землю. Это очень важно, но почему-то у нас все это теряется.
Хотя в тех же самых Штатах тема локального производства — неважно, чего: вещей ли, еды, искусства — очень актуальна. Вот оно произведено здесь и мы гордимся, что это сделано в штате Нью-Йорк и будет здесь съедено, услышано, куплено. Он играет в штате Вашингтон — и мы за него горды: он из нашей Вашингтонской деревни, образно говоря.
У нас это почему-то не принято, всё не можем никак отойти от западоидолопоклонничества 1990-ых.
— Кто или что вторгается в мышление этих молодых талантов, что они с такого раннего возраста нацеливают себя на эмиграцию?
— Многие родители, воспитывающие детей 10-15 лет, сами родились в то время, когда самым модным считалось сходить в Макдональдс, выпить кока-колы и поесть «окорочка Буша» — до сих пор помню эту рекламу из ранних девяностых, как окорочка эти летят. Хотя это и времена моего глубокого детства, но я все это помню.
Родители этих ребят, которым от 10-ти до 20-ти лет, впитали в себя ценности того псевдосвободного общества, именно -псевдо.
Живя в Штатах я сталкивался с тем, что молодые американцы не понимают тех, кто еще родился в Союзе. Они вообще, надо сказать, плохо понимают, что есть жизнь за пределами Америки. Они с трудом могут себе представить, что возможна ситуация, при которой людям нечего есть; не понимают самого концепта. И все, кто родился после 1995 года у нас в стране, тоже не понимают концепта, при котором чего-то может не быть, когда у тебя, возможно, даже есть какие-то деньги, но ты ничего сделать не можешь, купить не можешь, у тебя нет возможности.
В 90-е годы людям прививалась мысль, что здесь все плохо, а там все хорошо. Но это давно не так! Я бы не сказал, что там все так хорошо.
К сегодняшнему дню мир примерно выровнялся, нет каких-то явных перегибов в большинстве цивилизованных стран. После 1999 года культура в России, несмотря на волну эмиграции начала 1990-ых , резко пошла в вверх.
Поддержка у культуры, особенно, что касается поддержки молодых музыкантов, беспрецедентная: это и проект «Сириус», и Санкт-Петербургский Дом музыки, который единственный в стране осуществляет колоссальную по масштабам поддержку молодых музыкантов от 15-ти до 35-ти лет — в современной России до 1999 года никто и никогда не делал ничего подобного.
В Советской же России — другая ситуация: перед Конкурсом Чайковского молодых музыкантов с их педагогами массово отправляли в дома отдыха для подготовки к Конкурсу. Потому что было понимание: музыкальный конкурс такого уровня — это наиболее безопасный и яркий путь, чтобы показать своё превосходство. Это проще и дешевле, чем посылать куда-то атомный ракетный крейсер, и при этом — на редкость гуманитарно.
Слава Богу, сейчас снова пришло понимание того, что культура и наука — это наше все. Остальное будет подтягиваться.
Об этом можно говорить бесконечно, но мне очень хочется сказать моим коллегам: «Ребята, то, что вы уезжаете — я это понимаю, это приобретение опыта. Но ведь вы уезжаете и потом говорите, что в России все плохо, что все здесь ужасно.
Во-первых, как вам не стыдно?! Во-вторых: вы все-таки родились на этой земле, и за то, что вы есть, вы должны быть ей благодарны — просто потому, что вы на ней родились. Это же нечто непередаваемое. То, что невозможно нащупать руками, нечто спиритического понятия. Важно ходить по этой земле и понимать, что это твоя земля, что ты защищаешь свою землю.
Землю ведь можно защищать не только с мечом, а и с музыкальным инструментом в руках. Политика не имеет к этому никакого отношения, я говорю о любви к Родине — это важно. А получается, так или иначе, мы играем на поле индивидуализма. Но это невозможно, если ты родился в такой стране».
— Возможно, это игра на поле космополитизма? Ведь музыка, как и все искусство, космполитична.
— Искусство никогда не было космполитично. История не знает такого периода, когда искусство было бы космополитично, оно всегда служило во имя чего-то, скажем, более конкретного.
Возьмем Баха, что он делал — он сидел в костеле и писал мессы во имя Бога, то есть его искусство служило во имя религии, в данном случае христианства.
Или искусство Шостаковича — оно служило, во многом, во имя политики.
Нельзя сказать, что все искусство непосредственно связано с политикой или религией, но оно не может быть абсолютно космополитичным, оно всегда связано с той страной, в которой рождается. Его нельзя отделить от места его создания.
Мне кажется, если человек вырос на какой-то земле, он все-таки должен представлять ее, в первую очередь, и делать все для того, чтобы сказать: «Я родился и вырос в России», или «Я родился и вырос в Китае» и так далее.
Своим искусством я хочу не только нести музыку, но и представлять свою страну, потому что космополитизм…. не получается космополитизм. Ну не работает это.
— Что должно измениться в устройстве государства или в поддержке культуры и искусства, чтобы молодые таланты оставались на Родине?
— Государство поддерживает культуру абсолютно достаточно. Дело в другом — и об этом давно сказал Булгаков в своем «Собачьем сердце»:
«Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах».
Была задача такая — совершить разруху в головах, с 1999 года эта ситуация у нас начинает налаживаться, но это очень долгий процесс. Когда страну разрушали на протяжении почти сотни лет, разрушали понимание того, что человек должен цепляться за свою Родину, свою землю, что Родина — это все.
Если бы, например, в 1910 году у человека спросили, что для него Родина, он бы, не задумываясь, ответил: «Российская империя — это моя Родина», и у него не возникло бы ни малейшего сомнения. Чтобы в то время человек мог уехать во Францию или Германию на заработки… Ну как турист, может быть.
Эта тень космполитизма, к сожалению, разрушает связь со своей землей. Я очень часто задумываюсь над этим, и мне кажется, что проблема этого «настроя антиродины» 90-х годов связана с тем, что людей почти 100 лет отрывали от земли. А когда человека отрывают от корней…
Вспомните Солженицына, когда его Глеб Нержин ходил в народ, вел беседы с Спиридоном Данилычем, искал эту сермяжную правду. Солженицын не первый писатель, кто об этом говорит, Толстой об этом говорил, он тоже ходил в народ. Он пытался цеплять эту необыкновенную по своей массе народную силу, которая нас поддерживает.
Все идет от земли, от природы, это все очень глубоко связано.
Мы, люди XXI века, в основном живем в городах, хотя я стараюсь в городах вообще не бывать, кроме как по необходимости, живу в основном вне города — чему я рад. Я стал постоянно общаться с людьми, которые живут на земле, и это во многом помогает мне, помогает переосмыслить многие вещи. Ходить по этой земле своими ногами и чувствовать, что ты представляешь эту землю, этот самый большой в мире клочок суши, объединенный под одним флагом, это придаёт силы.
Мне кажется, для человека очень важно осознавать, откуда он и кто он. А когда человек не думает об этом, а думает о вещах примитивных: на что купит следующий iPhone, или, например, что Вена — самый лучший город в мире, и поскорее бы туда поехать, конфет купить…
Может быть, когда-то Вена и была самым лучшим городом. Но сейчас всё меняется, даже в банально-бытовом плане. Мне кажется, сейчас в крупных городах России гораздо чище, чем в основных европейских столицах. Я ведь постоянно передвигаюсь по миру, но мне как-то приятнее в России находиться.
— Многие уезжают, потому что на Западе классическая музыка более востребована, чем в России. Там больше концертных площадок и возможностей для реализации. Как Вам такой аргумент?
— Это может быть вызвано тем, что после Революции 1917 года мы потеряли важного потребителя искусства — аристократию. Мы потеряли класс, который для музыкантов был очень важен, ведь во все времена музыкантов поддерживали в первую очередь высшие слои общества.
Когда ты достиг высокого уровня богатства, когда не стоит проблемы, что поесть завтра, у тебя возникает потребность подумать, осознать себя, сделать что-нибудь своими руками или послушать музыку.
Многие из нашей аристократии играли на музыкальных инструментах, при дворах богатых аристократов возникали придворные ансамбли, коллективы, театры. Этим и отличались XVII и XIX столетия — развитием искусств. Постепенно начался рост популярности искусства, шло развитие потребления, вырабатывался потребляющий класс. Сначала он расширялся до купцов, затем — до мещан, начинался и его переход в более широкие слои общества.
Эти классы развивались, и вдруг — 1917 год. Катастрофа для России, катастрофа для искусства! На некоторое время оно… не то чтобы ушло в подполье, но перестало быть вектором развития, стало пережитком буржуазного общества. И только с конца 1920-х годов в головы власть предержащих пришло наконец понимание, что не только хлебом (которого не было) сыт будешь, но и «культурку в массы» надо продвигать, иначе человек совсем одичает, тем более уж после Великой Войны, Революции и Гражданской.
Но мы в пылу кровавого урагана миллионов жертв почти полностью уничтожили класс потребителя искусства, поэтому и в культуре тоже пришлось внедрять свои своеобразные пятилетки, хотя во времена индустриализации очень сложно рабочему с завода, проработавшему неделю по 10-12 часов в день потреблять искусство — ему бы кусок хлеба и налить чего…
Несмотря на это, со временем, в СССР удалось сформировать класс потребителей и любителей музыки, и в залах всегда были слушатели.
В 1990-ых мы вновь потеряли публику в силу общей социальной катастрофы, но всё же потери были восстановимы, и не имели таких последствий по сравнению с началом века.
Сейчас молодые люди стали ходить на концерты, идет формирование нового класса. Все же просто — это экономика: появляется больше свободного времени, потому что час времени стал стоить больше. Соответственно, человек может меньше работать, но больше получать. Идет развитие экономики, развитие понимания того, что культура — это важно. Происходит какое-то определенное движение, процесс приятия.
В Европе же эта цепь потребления искусства не разрывалась. При всех катастрофах XX века катастроф в искусстве в Европе не наблюдалась. Революций не было, а войны были не столь катастрофичны для социального устройства, эволюция искусства мирно развивалась своим путем и не имела настолько яркой политической окраски.
Вспоминая «Войну и Мир», нельзя не вспомнить фон Беннигсенов, которые до сих пор живут в том же поместье, где жили их предки, и всё также в доме их звучит музыка —поколения не были разрублены мечом революции.
Чтобы восстановить все потери России XX века, должно пройти время, и должны остаться в этой стране люди, которые хотят, чтобы здесь было хорошо, потому что это их Родина. Мне не понять тех, кто сейчас уезжает и не возвращается, сейчас, когда в этом нет никакой необходимости. Здесь никто от голода не умирает, во многих наших магазинах выбор больше, чем во многих европейских супермаркетах, цены, в общем, тоже не особо разнятся. Если еще 30 лет назад можно было сказать, что за границей все есть, а у нас нет ничего, то на сегодняшний день у нас есть все, что и везде.
Лично я не вижу абсолютно никакой необходимости к эмиграции. Если ты хочешь, ты заработаешь, а нести искусство здесь — можно и нужно. Надо начинать, надо делать, надо заниматься подвижничеством. Нужно хотеть, чтобы искусство развивалось и жило. Если же все будут уезжать — конечно, ничего не будет.
А вообще, как сказал Фрэнис Бэкон: «Любовь к Родине начинается с семьи». Значит, главная причина проблем состоит в том, что родители неправильно воспитали детей.
— Да, ведь человек в 17 лет не может самостоятельно принять решение не учиться и не жить в России. Видимо, родители поддерживают его желания, более того, сами предлагают такие варианты будущего.
— Да, люди, выросшие в 90-е, помнят свое небезоблачное детство. Ведь память детства очень сильна, она внедряется в наше сознание настолько глубоко, что мы живем теми идеалами, которые мы обрели, грубо говоря, до 15 лет. Наши самые любимые фильмы, книги, музыка, музыканты — это закладывается до 15 лет, мы так устроены.
Если человек в 10 лет встретил 1991 год, то, конечно, в нем заложилось ощущение того, что здесь — катастрофа, мираж разрушился, пришли братки и нужно срочно бежать. И эти родители привили эту мысль своим детям.
А у меня вопрос к этим родителям: а как вы сами будете выживать в своей старости? Может, у вас и ваших детей все будет хорошо, но ведь первая волна эмиграции, как мы знаем, это, зачастую, совсем нищета, за редким исключением. Хочется спросить у этих родителей: как вы сами-то будете в одиночестве коротать старость? Мне бы хотелось услышать ответ на этот очень глубокий и сложный вопрос.
Конечно, мы упустили 90-е годы, упустили это поколение, которое сейчас рвется туда, куда не надо. Но уверяю Вас, что таких все-таки не большинство, мне хочется в это верить.
— Вы жили в Соединенных Штатах. С какими иллюзиями об этой стране пришлось расстаться?
— Расстаться мне пришлось довольно-таки плохо, но это не касается жителей, это касается, как всегда, чиновников.
Я покинул Штаты после ситуации с Крымом, во время той весны отношение ко мне стало резко ухудшаться, я это почувствовал. Когда был разговор о стипендии, я случайно узнал, что в мой адрес прозвучали слова вроде: «Этот русский совсем обнаглел» и тому подобное.
Перевод моего диплома мне отдали за день до моего отлёта. Мне все стало ясно, я понял, что со времен Холодной войны ничего не поменялось, и не поменяется никогда.
— И со стороны простых американцев?
— Простые американцы хотят нормально жить, они не хотят заниматься политикой. Любые люди в любой стране хотят просто нормально жить.
Поймите: Россия — такое уникальное государство, которое никому не нужно. Это совершенно особый пласт цивилизации и культуры, который не хочет жить ни по чьим правилам, и в принципе никого и трогать-то не хочет. Главное — чтобы нас не трогали. Но трогают нас активно лет… 300, наверное, уже.
Как Александр III говорил? — «У России два союзника — армия и флот». Но в XX веке стало ясно, что самый главный союзник России — это искусство.
Мне кажется, самое главное, чтобы те, кто могли, оставались в этом пространстве, в этой культуре, в которой мы находимся. Они должны оставаться здесь и помогать здесь. Да, возможно, что-то тяжело, но не надо думать, что там будет легко. Никогда отношение к выходцам из России, Беларуси, Украины или Польши в Германии не будет таким, как к представителям Турции или Пакистана. Волна толерантности нас не касается. Повальное увлечение музыкантами из постсоветского пространства 1990-ых давно закончилось — поезд ушёл и дыма не видать.
— Вернемся к конкурсной теме. Чем этот Конкурс для Вас отличается от прошлого? Как считаете, что изменилось и в Конкурсе, и в Вас самом?
— Я стал старше, деревья уже не такие большие. А если серьёзно, для меня этот конкурс стал каким-то сатирическим дежавю: в прошлый раз я играл 19-ым, в этот — 20-ым. В прошлый раз и коллег, с которыми посоревноваться было поинтереснее, было гораздо больше, чем в этот.
В этом Конкурсе явно победила мисс Толерантность — иначе и не скажешь. Эвтерпе, муза лирической поэзии и музыки, здесь явно нечего было делать.
— В Вашем понимании конкурсы — это вообще о чем?
— Как показывает опыт всех конкурсов, прошедших за всю историю, а особенно за последние 20 лет — абсолютно не понять, о чем. Итоги конкурсов диктуются политической и/или социальной повесткой, иногда ещё и узко коммерческой, что совсем беда, а сейчас сюда прибавилась ещё и проблема толерантности.
В результате по прошествии конкурса участникам финала удивляются очень многие, иногда даже и те, кто оценивал. Вот Вам, предположими, нравится красный, мне — синий. А побеждает…
— Зеленый.
— Именно. Самый нейтральный и всех устраивающий.
— Как считаете: конкурсный успех или провал могут кардинально повлиять на судьбу музыканта?
— Могут. И все очень по-разному происходит — и с победами, и с поражениями.
Результаты непредсказуемы с любой точки зрения: и с точки зрения фактического результата, и с точки зрения его влияния на последующую жизнь музыканта. Потому что жизнь — слишком сложное уравнение для того, чтобы определить ее такими простыми переменными.
— Мне кажется, что настоящий талант все равно найдет себе дорогу. Вы согласны со мной?
— Не знаю, найдет ли он себе дорогу. Может быть, найдет, а может быть, и нет. Я вообще не верю в талант.
Не понимаю, когда о ком-то говорят: «гениальный музыкант». Простите, а что значит — гениальный музыкант? Я еще могу понять, что значит гениальный композитор или гениальный ученый. Но гениальный музыкант… я как-то боюсь этого определения. Это все равно, что сказать: «Вы знаете, я купил сегодня гениальный CD-проигрыватель», или: «Я установил гениальную программу для воспроизведения музыки».
Если я или кто-то другой сыграл свое собственное произведение, и оно прозвучало убедительно, и если его можно наградить какими-то подобными эпитетами, то, возможно, через призму особой любви можно было бы применить подобное выражение.
Возвращаясь к вопросу о конкурсах. Для меня конкурс — это возможность еще раз высказать свое мнение. Я не выходил на нынешний Конкурс, как раньше — посоревноваться. Я соревнуюсь с самим собой, хотя точнее будет сказать, что я просто пытаюсь быть лучшим вариантом себя, пытаюсь передать те мысли, которые композитор хотел передать в своей музыке.
Хотя моё восприятие, мои мысли о том, что мог бы думать композитор, — они тоже меняются каждый день. Потому что я, как и любой человек, постоянно куда-то двигаюсь, в том или ином направлении. Я могу играть одно и то же произведение год за годом — и играть его по-разному. Не получается у меня, как у некоторых коллег, всю жизнь играть одинаково.
— В нынешнем Конкурсе Вы были самым старшим участником. Чем, на Ваш взгляд, ребята помоложе отличаются от музыкантов, скажем так, Вашего поколения?
— Они более одинаковые. Это вообще тенденция последних 20-ти лет. Может быть, даже 30-ти. Отсутствие индивидуальности при полнейшем индивидуализме
— Как думаете, с чем это связано?
— Получилась какая-то очень странная ситуация. Как Вы сами говорили — космополитизм.
— Как мы поняли, псевдокосмполитизм.
— Да. Все стали в принципе играть одинаково. Если включить современного виолончелиста, я не отличу его от другого, не услышу разницы.
Вот если мне поставить запись Ростроповича, я скажу: «Да, это — Ростропович», включить Шафрана — пойму, что играет Шафран, включить Жаклин Дю Пре — тоже пойму, что играет именно она; исполнение Пятигорского отличу от исполнения Фоермана. Там была индивидуальность.
Вот теперь её нет — все, как «M&M’S»: одинаковые внутри, только обертка разная.
Очень часто я слышу в свой адрес, что слишком отличаюсь от всех, слишком другой. Не хочу себя ни с кем сравнивать — это неправильно, — но говорят, что неповторимый Фёдор Иванович Шаляпин весьма свободно обходился с ритмом и темпом, и это абсолютно не мешало ему выполнять свою задачу — нести искусство в публику, в народ.
Сейчас, наверное, мы стремимся из Конкурса сделать Олимпийские игры, хотя эта тенденция наблюдается давно. Возможно, это прозвучит банально, но лично я верю, что в процессе игры даже на конкурсе можно достичь чего-то интересной мыслью, правдивой, настоящей эмоцией.
Я ни в коем случае не призываю выходить за рамки метра и ритма, играть все наоборот, с ног на голову, но можно и нужно проявлять индивидуальность. Как я уже сказал, я не отличу современных ребят друг от друга. Думаю, если бы меня посадили в жюри, я бы, наверное, среди какого-то общего уровня затруднился сказать, кто лучше, кто хуже.
Я не понимаю, на основании чего мне выбирать. Какой критерий, если нет ярко выраженной индивидуальности?
— Вам приходилось быть в жюри конкурсов?
— Да. Но я был в жюри конкурсов других возрастных рамок, в которых участвовали, в основном, ребята до 18-ти лет. Там по другим критериям идет оценка. На самом деле, если говорить объективно, средний уровень нынешнего Конкурса очень крепкий, так что здесь речь должна быть вообще о другом. Должна быть, но…
Конечно, музыкант может где-то не попасть, промазать пассаж, но это уже не важно, не об этом речь. Речь о музыке, а её нынче всё меньше. Все гении XX века могли совершить какие-то технические промахи, но это был классно. Это было интересно слушать.
— Что больше всего Вы цените в музыкантах?
— Музыку я ценю в музыкантах. Если человек играет здорово, я подумаю про себя: «О да, это классно, это мне интересно, это я хотел бы еще услышать». Если что-то привлекло мое внимание больше, чем на 15 секунд — значит, это мне интересно.
Опуская разговоры о музыке как таковой, нельзя не сказать, что на самом деле Конкурс Чайковского, как и многие другие конкурсы,— это огромное количество жертв со стороны музыкантов, которые в нем участвуют. Для многих — потеря денег, для кого-то — и работы. Люди тратят деньги на перелеты и занятия, многие ради участия в конкурсах отказываются от концертов и прочих предложений.
Некоторые музыканты тратят последние копейки, а уж многие молодые ребята — уж тем более, ведь в 20 с небольшим лет вообще сложно с деньгами, кому-то родители помогают, а кто ищет где-бы заработать на халтурах. Музыканты-то в основном живут скромно.
Конкурсы — это вообще такая специфическая вещь… Огромная жертва на алтарь искусства. Но не все окружающие подходы к этому алтарю искусства люди действительно честны перед собой. И именно поэтому я ко всем участникам отношусь с огромным уважением. Все готовились, старались, жертвовали чем-то. Все не так просто. Конкурсы — это огромная жертва.
— Как сравнивать музыкантов, у которых разница в возрасте, к примеру, 10 лет? Возможно, у музыканта 18-ти лет еще учитывается его потенциал, а 28-летний оценивается по другим параметрам?
— Потенциал всегда есть. Если человек занимается собой, у него всегда есть потенциал. Ростропович начал серьезно заниматься, по словам его современников, когда ему было лет 30, то есть в глубоко сознательном возрасте. К 40-ка он выстрелил невероятно.
Я, к примеру, жалею, что многие вещи сыграл в 15, а не в 30 — в 30 мне было бы во многом проще.
А насчет сравнивать… не знаю. Ведь бывает, что люди со временем начинают играть хуже, а бывает, что лучше. В случае струнников это вообще вопрос печально-проблемный. Пианисты, как правило, практически всегда показывают устойчивый рост, многие из них и в 80 лет играют на уровне. А вот струнники в 80 лет практически не могут ничего сыграть, сложно это, очень сложная моторика у нас.
К слову сказать, на этом Конкурсе в моем репертуаре были произведения, который я играл на Юношеском конкурсе Чайковского, когда мне было лет 14.
— Ребенок в 10-14 лет по-настоящему проникнуться музыкой, которую написал зрелый опытный человек?
— Что такое — проникнуться музыкой? Это возможность испытывать эмоции. Если человек их испытывает — он их испытывает, если нет — он их не испытает никогда. Эмоционально человек может развиваться только в одну сторону — в сторону ещё большей эмоциональной дифференциации.
Сравнивая себя с собой 4 года назад, я вижу, что начал чуть больше отстраняться и выносить себя за скобки виолончели — или, скажем, виолончель за скобки себя. Ведь я могу пребывать в самим собой созданном эмоциональном пространстве, создавать свой мир в котором никого, кроме меня и моего партнера (партнеров) по сцене, не существует.
Вообще в нашем искусстве, в музыке, мы выступаем в роли творцов мира, пусть и виртуального, временного.
— По Вашему мнению, это правильно, когда дети в 10 лет играют на конкурсах консерваторские программы, как в свое время было и с Вами?
— А что им делать, если перед ними ставятся такие задачи? Они попадают в условия постоянного ринга, постоянного поля боя. Как следствие — убитое к 30-ти (а у некоторых — и к 20-ти) годам здоровье. И физическое, и, особенно, психическое.
— Если бы у Вас была возможность, от каких ошибок уберегли бы себя 15-ти летнего?
— Не знаю, хотя я мог себя обеспечить концертами и первыми премиями в гораздо большем количестве, просто продав душу «дьяволам от музыки», и забыв своё истинное предназначение — служение искусству. Но я выбрал другой путь —путь самосовершенствования.
Во многом я очень рад тому, чего достиг. Мне кажется, что определенное слово в искусстве я уже сказал, отпечаток свой оставил — записями, сочинениями, переложениями. Мне это уже приятно, мне не стыдно. Конечно, многие вещи можно было бы сделать лучше, некоторые — гораздо лучше, но в целом мне за себя не стыдно.
Вряд ли я смог бы заниматься больше, возможно, я бы попытался идти по другому пути самосовершенствования, чуть ускорился. Но никто не знает, как бы это повлияло на ход событий, это уже вопрос метафизический. Но пока я не жалею ни о чем, что сделал.
Беседовала Татьяна Плющай
Источник: https://www.classicalmusicnews.ru/interview/fedor-amosov-tch16/
